Лизин пруд и роща Тюфелева

                 Посвящено Н.И.П.

                       Ты помнишь ли? – Но не забуду я! …

   1792 году, в Москве, вечером, под шумом мелкой сыпи дождя, на Тверской, во флигеле большого каменного дома (прим. - ныне дом Г. Гудовича, флигель сей выходит в бывший Кисельный, теперь Баранов переулок, к церкви Воскресения на Овражках; кузница уничтожена недавно.), в закоптелом низу, дымился потухающий горн, около которого дюжие, оборванные кузнецы кончали тяжкие работы; вверху светилось в одном окне только, в небольшой, выбеленной комнате сидел одинокий юноша, беседуя с бумагою – писал что-то. На столе его лежало несколько книг, манифест Императрицы Екатерины о вступлении союзных войск в земли Республики; договоры ее с Королями Венгерским и Прусским, забытые, но великие события тогдашней политики; но он будто не обращал внимания на пышные отклики совершавшегося в мире, писал кротко, тихо, задумчиво, весь был погружен в свое безмятежное, будто детское занятие … Это был Карамзин; это он писал Бедную Лизу …

   Прошло немного времени и тихий труд юноши отозвался в гостиных Москвы общим вниманием, стал предметом разговоров голов напудренных, стал событием и повлек толпу Москвичей за  обычные пределы их существования, за черту города, указал там за Симоновым монастырем, среди поля маленький пруд, тень деревьев около, и на сих-то ничтожных предметах сосредоточил внимание, догадки, участие света, так редко, редко талантом приобретаемые! … Кто на веку своем не читал Бедной Лизы, кто не бывал на пруде ее, не вырезывал имени не березах окружных? – Туда съезжались на гулянья и свиданья, туда скакали амазонки Московские на измученных конях своих, там жгли фейерверки, сжигали состояния, даже там бывали дуэли!! … Можно ли требовать от общества внимания более явного? … Не верите? – Конечно, это было давно, так давно, что красавицы, кокетствовавшие тогда на берегу пруда Лизина теперь, поневоле, а состарились. Но за меня не одно сомнительное свидетельство женщин: за меня подражатели Карамзина, населявшие Перово, Воробьевы горы,  рощу Марьину, своими героинями, но не очаровавшие недоверчивых Москвичей, посещавших места сии не для их скучных повестей, а для развалин палат, прогулки загородной. Что Лизин пруд был некогда фокусом Московской чувствительности, ссылаюсь на вас, бледные завистники славы Карамзина … вы, измученные совестию, встречались мне под тению утлых берез его …

   Так сильно и так мгновенно торжество дарования: но не таково спокойное действие истины! – Грусть о Лизе, презрение к Эрасту, прошли, давно прошли; и из настоящего, недоверчивого поколения многие не бывали на пруде Лизином, другие сомнительно спрашивают: что такое Лизин пруд действительно? Удовлетворим, как сможем, вопросу пытливой современности, справедливо утратившей доверие к поэтам и чувствительности века минувшего.

   Безответные предания, памяти народа, завещанные предками, единогласно свидетельствуют, что Святой Пруд – ныне Лизин пруд – ископан руками основателя Симоновской обители. Пятьсот лет тому давно минуло. В смутные времена великокняжеские, во время Донского, под тяжким ярмом Татар, свитки летописателей полнились только грозою, бедствиями земли Русской, а тихое трудолюбие, вольное смирение инока были делом обычным. Память народа благодарнее хронографов. Она-то поведала внукам, что Феодор, ученик Сергия, смиряясь изрыл пруд с помощью первых иноков Симонова и людей к Богу прибежных; и в зыбком зеркале вод его отсвечивались строи Русские, налеты Татар, ватаги Самозванцев, набегавших на белокаменную твердыню Москвы по дороге Каширской … Неподдельное благоговение народа к месту должно было принять значение религиозное; и крестный ход в день Преполовения на Святой Пруд, доныне ежегодно совершаемый из Симонова, свидетельствует верность предания. В эпоху отобрания от монастырей их владений, когда у Симонова были отписаны в казну: воды на волзе; Еллинские да Люлеховския с озеры и с пески, да дворище дровяно, да двор для приезда старцем и слугам, да рыба костоголова, да ржи 20 кадей, да по 10 сыров, да по пуду масла, что даны Великаго Князя душе на поминок, все отчины отписанныя к пречистой на возмище, Святой  Пруд остался в ведении монастыря, его принадлежностию. Труд инока завещан обители. То был Святой Пруд в годы старые – ныне же стал он прудом Лизиным – а как то сбылось, всем людям ведомо.

   И так Лизин пруд принадлежит к живым свидетелям былого трудолюбия иноков: и вот последний рассказ о нем, умерший с столетнею старухою, которая бывало в чистой липовой своей горенке передавала пылкому любопытству моему дряхлеющее воспоминание. На ее еще памяти старики рассказывали, что у Святого Пруда была гостиница монастырская для странников, с честным крестом над дверью благословенною; там безпошлино останавливались гости богомольные, ходили помолиться в обители, послушать звона Симоновского. У стены монастырской, где теперь роща, был густой сад вишневый, по полям огород, у пруда дубы высокие – теперь из них остался один только, едва зеленеющийся в трехсот-летней старости! …

   Старина была затейлива и запаслива: в чистые воды пруда, набиваемые ключами подземными, пускалась рыба саженая, меченая, берега пруда были огорожены рилями, через пруд на сваях был переход, и весь покрыт рамами стекольчатыми … Роскошь утонченная и невероятная! – В предании сем уцелело особенное почтение к водам пруда – прислушайтесь … отклик сохранился в народе. Доселе за пятьдесят верст и более,  окружные поселяне указывают на целительную силу вод сих от лихорадки; и не раз в лето встретите на берегу пруда больного, чаще больную, пришедших окунуться в пруде, помолиться под Симоновым.

   Не забыть мне суеверного рассказа старухи о чистоте вод его и о горестном ужасе ее,  что святыню осквернили злодеи камедианщики баснею о душегубице. Так вымыслы поэта отражаются в народе драматически!

   За чем не могу окончить рассказа моего одними воспоминаниями? За чем уступая современной требовательности должен я говорить о Святом Пруде, о пруде Лизином в настоящем? За выбеленными столбами заставы Симоновской, пролегает почти проселочный путь, незаметная артерия, соединяющая волость Коломенскую с сердцем-Москвою. Немного выезжайте по оному в чистое, ровное поле … перед вами небо-край, обставленный словно меховою с городами опушкою, то сенью лесов, то скатами деревенских кровель. Вправо столпилось несколько бугров, из них веют жидкие ветви дряхлеющей березы, высится полумертвый стан дуба. Это насыпи земли из пруда выкопанной, это  тень родимых ветвей его … Загляните – и почти круглое, чистое стекло воды лежит в насыпанных, зеленых берегах своих, будто в рамах, среди поля желтеющаго нивами. Березы растут у самого края, корни их омываются водою,  которая и теперь полна по-прежнему, но более ста лет человек не заботиться о тени. Только пень дуба остается от зеленой семьи своей, березы иные  посохли, иные упали, иные порублены, иные изуродованы усердием писателей  и стихов и прозы, и во все не интересных имен своих, думавших на белой коре их выдолбить себе воспоминание … Гнездо  зелени, взлелеянное тихим трудом иноков, брошено на разхищение и  людям и времени …Вот настоящее.

   За прудом, где теперь копают глину, была когда-то гостиница, оставленная людьми непогодам; она истлела в прах, и тут-то чувствительность стариков наших искала следов Лизиной хижины. Когда-то и я застал тут призраки былого  строения, и задумавшись вглядывался в следы людей, усердно заглаживаемые временем. Веруя судьбе Лизы, мечтал сыскать в прахе один из тех десяти империалов, которыми думал обольститель заплатить невинности – и нашел деньгу Петра! Где не встретишь Петра! Оглянулся около, передо мной в полуверсте роща Тюфелева – там следы его. Идем туда.

   В старые годы, когда сказки походили на правду, а правда на сказки, заповедные луга и рощи были не диковинки. Москва-река, вырвавшись из города и добежав до Серпуховской дороги, словно хотела еще раз оглянуться на кормилицу, и, круто поворотя от Котлов к монастырю Перервинскому, образовала мыс верст в шесть, раздолье совершенное. С выси обсыпанного песчаного берега, вид на Москву загляденье; но постепенно понижаясь берег сходится с долиною, на которой зеленеет сосновая роща Тюфелева. Она то встарь принадлежала к тем заповедным отчинам царским, на которых бывали охоты соколиные. Еще в 1668 году охота сия хранила весь отблеск древней торжественности забавы царской. Царь Алексей Михайлович, по уряднику чина сокольничья пути, на полях Тюфелевских зело потешася полевою утехою, забавляся веселием радостным, зря на высокого сокола  лет, к водам  рыщение, ко птицам доступание: и место забавы отца перешло к сыну, который, творя везде, и тут создал уютный охотничий домик с правой стороны рощи, на берегу котловины, заливаемой вешнею водою реки. Когда же Петр перенес величие столицы с холмов Москвы на тундры Петербургские, он покинул домик свой, и все покинули. Время точило его: и лет за пятьдесят едва были приметны остатки – потом и они исчезли – и теперь без указания не угадаете, где отдыхал Великий! –

   Тихо прошли восемь, десять лет: роща Тюфелева пустая, безмолвная, дремала в виду Москвы; никто не жил там, и сосновый бор, зеленея ежегодно, заглох, пророс красными цветами дремы; в него налетели птицы, забежали, вкрались звери – стихло … Вдруг будто по манию жезла волшебного роща оживилась, между природных цветов замелькали поддельные; фижмы, роброны, шитые кафтаны – дамы Московские прискакали, наехали в рощу Тюфелеву, рассыпались между безмолвных, мшистых холмов ее; и в припадке чувствительности хрустальные слезки их на личиках пестреющих мушками. Это были первые читательницы Бедной Лизы, приехавшие рвать ландыши там, где рвала их она, и упрекать провожавших их в распудреных париках кавалеров в вероломстве. И эту-то старину поют теперь нам их правнучки не замечая, что мы крахмалим уже галстуки, а не головы! С тех пор Лизин пруд делил с рощею Тюфелевою прихотливое внимание Москвичей: и кто знает, может быть тут вымысел бывал основою действительности? … Но старина, скромна как невеста … уважим ее смущение. Этим однако не кончились явления в роще Тюфелевой.

   Место оставалось тоже, но чрез десять лет изменились посетители. Вместо слез и вздохов о Лизе, роща Тюфелева огласилась стуком молотов, скрыпом телег, понуканьем коней и работников … Рыли землю, клали стены, творили известь, городили изгороду … Это были затеи Львова, человека пылкого, умного, не всегда удачного, но всегда горячо предприимчивого. Это он строил из земли замки воздушные. Львов, объездив Европу, долго жил в Италии и усердно изучал архитектуру. Его горячее воображение создавало формы странные, чертило планы неисполнимо затейливые. Он издал архитектуру Палладия и страстный к необыкновенному делал проекты соблазнительные. Практическое исполнение мечтаний его не всегда было удачно, чему служит доказательством  доселе сохранившийся в Петербурге на Миллионной дом его постройки, заметный странною колоннадою.

   Лет сорок назад такие люди были виднее, и Императрица Екатерина, зная лично Львова и сознавая увлекательность его планов, красноречивое убеждение объяснений, держала от себя на безопасном расстоянии.  Только при Павле I проекты Львова сделались существенными; важнейшие из них: строение  в местах безлесных домов почти без дерева из земли, прочных как каменные, дешевых как мазанки, и учреждение воздушных печей. Для столь-то полезных опытов вверена была Львову роща Тюфелева и предписано из каждого безлесного уезда выслать по два смышленных работника с содержанием на год. Таким образом в роще Тюфелевой образовалась колония человек в триста и работы закипела. Что же строил Львов? Не пышные палаты вельможеские громоздил он, не золочеными карнизами их обтягивал, нет, он строил из земли и, верный своему намерению, употреблял дерево как драгоценность, делая все из глины, песку, украшая соломою. Работа Египетская! Медленно слой за слоем закладывали стены, заливая известью; и только тот, чье дерзкое любопытство пытало разрушать здания Львова, может засвидетельствовать завидную прочность их. Не утаим от современников и того, что работники, бывшие у Львова, не все воротились на родину; многие жизнию заплатили за учение, которым не воспользовались уцелевшие. Не обязанные давать отчета о цели и исполнении сего предприятия, скажу только, что в двух или трех первых комнатах главного дома были употреблены полы деревянные, но стены, перегородки, все земляное, крыша соломенная, потолок клетками, наполненный чем-то, так что, исключая дверей и окон, все было не дерево. Внутреннее убранство комнат также заслуживает внимание своею затейливостью. В зале обои соломенные, но красивее штофных; стены инде муравленные, инде расписаны или оставлены вчерне серыми с широкими белыми обво­дами. Вообще дерево в строениях и доме Львова столь же редко, как изящество в домах наших. Кроме главного корпуса построены тем же способом: скотный двор при въезде в рощу, теперь разрушенный; баня, почти на месте домика Петра Великого; в противной стороне кухня и еще вдали какое-то строение. Погреб сделан среди леса в виде стога соломы, другой в виде огромной уб­ранной берестою хижины, опирающийся на живые, растущие столбы зеленых сосен.

   Когда работы кончились, убрали подмостки, зелень муравы подернула следы труда; странные серые здания, разбросанные среди темной зелени, составили картину. Львов имел вкус  утонченный: пышные дворцы вельмож на дачах уже обстали тогда Москву; стриженные сады их с цветниками по мерке, с узорчатыми дорожками, пробитыми руками работников, уже манили неестественною красою своей Москвичей избалованных; но Львов не искажал природы в роще Тю­фелевой в угодность вкусу своего времени - был и остался прост. У него роща была рощею; уменье незаметно проторило тропинки, будто проложенные необходимостью среди  мшистых бугров, среди дичи; цветы не покупные, не наемные, но девственные ландыши; ворота, сплетенные из сучьев, не пугали замками и за­порами. Там, среди кустов рябины и волчьих ягод, кусты малины и смородины заброшены будто случаем; а за рощею на песчаном косогоре затейливо-простой дом выходит из темного леса несколькими кровлями, не ровно, не правильно будто в разное время настроенными, и смотрит окнами на широкий светлый вид, на зеленый луг пред рекою, на обсыпные уступы берега, на златую главу  Донского монастыря, острые башни Коломенские, на картину отрезанную струями ручья. И что это за дом?  Если вы любите рассказы Вальтера-Скотта о тех уединенных, странных домах, которые вдали городов, в глуши леса, бывали сценами происшествий романтических, ступайте,  любуйтесь домом Львова, мечтайте в стенах опальных... Будто два отдельныя строения составляют его, соединяясь длинным зданием с переходами на сосновых столбах, покрытых корою и сучьями. Со­ломенныя крыши, одна на другую брошеныя, закрывают этажи, подыма­ющиеся, выглядывающие друг из-за друга разнообразными, круглы­ми, острыми окнами. Как гнезда ласточек, лепятся один под другим маленькие балконы на сучьях, вылезших из стены; сквозные воздуш­ные лесенки соединяют их; можно не открывая дверей комнаты выйти из дома, подняться в другой этаж. Неправильные уступы и неровные этажи стен заключают лабиринт неожиданных комнат, горниц, зал, горенок, светелок; библиотеку, в которую ведет уродливая лесенка: но идите смело и покойно подыметесь в комнату, в которой стены, обтянутыя расписанным холстом, все шкапы, все двери; между ими от­ворив иной, вместо ряда книг, найдете палатку, в ином встретите лестницу с двойными ступенями в вверх, потайной ход в оранжерею, выход в лес.

Словом самый холодный современник, живя в доме Львова, ходя по его комнатам, по неволе набрел бы на приключение.

Не умеючи, рассказав поэтические заметки, обращаюсь к прозе событий. Внимание Монарха почтило Львова; и роща Тюфелева стала его собственностию. Надежды на признательность равнодушных потомков давали Львову право не знать форм; и в бумаге, утвердившей право его на жалованье царское, пропуск двух слов: в вечное и потомственное владение, чуть было не лишил наследников Львова утешения  владеть трудами отца, умершаго в роще Тюфелевской. Но кроткий  Александр приказал по форме  утвердить за ними дачу

В последствии рощу  продали, перепродали, снова продали. Корысть владельцев, чуждая уважения к былому, настроила летних домиков, без нужды  подставили колонны, здания Львова то разрушили, то из приличия покрыли тесом, вымазали красками, отделали, переделали по-своему,  и в тихую сень уныло шумевшей рощи  пус­тили трактирную палатку с осиплым   хором безобразных цыганок! - А теперь? - … Теперь строят фабрику, лес срубят на дрова и пожалуй растянут сушить ветошь московских изделий, там, где потешался Царь Алексей  Михайлович веселием радостным, гулял Петр, мечтал Карамзин, вздыхали красавицы, созидал Львов! –

 Эта современность - неприятна! Холодность - жалка!

                   Наш век торгаш...

/Окрестности Московския.  Лизин пруд и роща Тюфелева. посвящается

Н.И.П. Телеском. 1833. №2 (часть 13) С.250-265/