Утро в Новоспасском.

   Эта обитель [Данилов монастырь], украшающая берег Москвы-реки, виднеется одна из первых с Московской дороги от южной стороны, и придает еще более красоты предместиям. Люблю посещать ее: с первых лет моего младенчества она была для меня чем-то особенно священным; впоследствии она вместила в своей усыпальнице прах моей сестры и друга. Бывало, поедем с отцом в Симонов, и сперва остановимся в Данииловом (Прежде был мост у Данииловского монастыря, который вел к Симонову: не знаю, для чего он сломан.). «Когда Москва, - говорил мне отец, была маленьким городком, Князь ее, святой Даниил, здесь молился, и его молитвами она стала, видишь какая! Долго строилась, часто горела от войны; но все кончилось хорошо: были умные Государи, все исправили, - и Москва год от году красивее и больше. Пойдем, поклонимся святому Князю». Дядька поднимал меня к мощам и прикладывал. – Подходим к Симонову, и я отвожу взоры от Белокаменной, от которой не скоро их оторвешь: смотрю на живопись святых врат, на изображения, которыми оне испещрены: все святовековое мне рассказывается, толкуется. Вошли в монастырь, - и к Спасу; а там в Сергиевскую церковь, в древнюю ее трапезу; а там к схимнику; а там рассматривать надгробные камни с крестами и Херувимами, читать подписи: гражданские буквы легче; но я учился и церковным (родителям хотелось, чтобы я знал шрифт богослужебного языка, на котором учили меня первым молитвам). Разбирал слова под титлами. Все надписи и стихи казались мне прекрасными: я любил их читать, как будто по предчувствию, что сам буду чертить на Симоновских камнях. Загудел благовестник, и меня ведут под темные своды храма. Другому бы соскучилось; но меня познакомили с мраком древних обителей, и я уже засматриваюсь на старинные иконы, и слушаю рассказы о святых мужах, здесь некогда живших, здесь молившихся. Жития Святых читывал мне умный старый дворецкий, когда Французский учитель отдыхал. Шестилетнего меня брали к Троице, в Новый Иерусалим, к отцу крестному в Екатерининскую пустынь; водили по соборам, - и я никогда не успевал всего досматривать, жалея, что день короток.

   Некоторые скажут: такое воспитание не годится в половине XIX столетия, - скажут, но справедливо ли? Я могу выставить человек пять или шесть так воспитанных, которым случалось не раз выдерживать ученые споры с лучшими воспитанниками Оксфортскаго, Парижских и Геттингских учебных заведений. Я не из числа матадоров учености, и не смею хвалиться; но скажу, что не почитаю пропавшими первые годы своей молодости, ибо узнал и иноземное, узнал его полезное и вредное, и остался с любовию к святой Руси; чту ее Веру, добрые обычаи, все умное в ее старине. Русское просквозило, но потому, что оно было отголоском детства, отзывом, которого не заглушат ни космополитизм, ни ложная философия: оно изнеслось из родительскаго сердца!

   Прочитайте это, вы, Русские, совершенно знающие все достопамятности храмов Notre dame, Saint-Germain l`Auxeroismla Chartreuse de Paris, все достопамятности монастырей Италии и даже Испании! Я почти уверен, что вы означите свое первое мнение улыбкою; но – так и быть – зато уже совершенно уверен, что годы и размышления заставят некоторых из вас сказать: «Посетим обители родные: там еще много для ума изыскательного, много и для сердца тревожимаго высоким пореванием; там есть еще примеры полного забвения суеты; много и для тех, которые чувствуют, что у человека должно быть отечество, родной край с его воспоминаниями; - пойдем к этим вековым памятникам, и поведем туда своих младенцев!" (С. 57-59).

....

Лишите некоторые места отечественных воспоминаний, - остануться лишь крутые холмы с прибрежными долинами; лишите воспоминаний памятники какой бы ни было страны, - большоая часть представят взору невзглядные громады камней. Тоже было бы и с этими видами, и с этими памятниками при остуде в нас патриотизма. Нет, места, прекрасные вдвойне! наш взор привык любоваться вами, а сердце вас благославлять: с ваших холмов еще нам веет  нашим  родным минувшим, достойным памяти, - ваши камни говорят много тому, в ком еще не простыла Русская кровь! (с. 49-50).

Самарова гора

Для некоторых душ воспоминания о прошедшем бывают столь же сладостны, как и мечты о будущем. Вспомнив любимые проглуки свои, ознаменовавшие два периода моей жизни, я снова посвятил им один майский вечер. Я хотел еще раз видеть окрестности Симонова монастыря и Перервы, куда еще младенцем я ходил с покойным родителем, когда смерть разлучила его с моей матерью. Помню, как, резвясь, ровнялся с ним, опереживал его, или отставал, увидев бабочку; помню, как приметив грусть его, задумывался сам, и тайным, непонятным чувством привязывался к местам уединенным. Туда, в бурные дни первой юности, я спешил облегчить сердце, теснимое приливом новых надежд, новых желаний, и одними вздохами высказать природе, чего не выражал еще язык человеческий. Там были написаны некоторые из первых стихов моих. Может быть они не стоют ни похвалы, ни критики: но я не решусь исправлять их.

   Обходив все знакомые мне места, я вспомнил, что недалеко оттуда возвышение, называемое Самаровой Горою, с которого представляется взорам полная картина Москвы с прекраснейшими ее окрестностями, и где покойный Историограф живал весною, летом в своей молодости, когда он еще занимался мечтами воображения. Я пришел туда в первый раз: и глазам моим представилось зрелище восхитительное.

   Насыщая взор и сердце красотою сего места: здесь, говорил я сам себе, великий Писатель и великий человек провел много приятных часов жизни своей. Здесь в летах пылкой молодости, которую большая часть людей губит в утомительной праздности, он лелеил в душе своей страсть ко всему благому и прекрасному. Сюда от шумных городских бесед уносил он избыток душевных ощущений, и спешил предаваться кроткому чувству меланхолии, чувству, которое неизвестно ни слабому таланту, ни сердцу порочному. Места очаровательные! Ваши красоты одне были свидетелями и страстных мечтаний, и высоких дум его. С сего возвышения он одним взором обнимал в громаде древней Столицы колыбель нашей славы, обнимал сердце России: и тени веков, пронесшихся над Отечеством, мелькали пред ним как сновидения. Чувства Патриотизма теснились в душе его вместе с златыми грезами юноши: и первая повесть его украсилась картиною Москвы белокаменной. Здесь воскресли пред ним патриархальные нравы и святые обычаи наших предков: и новый цветок его воображения исторг слезы не у одних любовников, но у всех сынов Отечества. Здесь послышались ему звуки древнего Веча: и душа Новгородская, среди заблуждений своевольства, явилась еще великою. Сюда приходил он мыслить о нравах нашего века, о вредном воспитании, о светской суетности; и, вдохновенный Природою и своим сердцем, примерял с Добродетелью минутных данников порока.

   Много говорено было о сих Повестях; но мы должны верить своему сердцу. Юноша! ты игралище первых страстей, ты жертва искушений: но прочти Бедную Лизу – и ты поклянешься не быть Эрастом, ты не оскорбишь невинность. Прочти Наталью – ты и в обреченной тебе Небом ты будешь искать ея добродетелей; ты будешь желать, чтобы самая страстная любовь к тебе не умалила в ней привязанности к родителям, благочестия, скромности и целомудрия среди самых наслаждений любви. Закипят ли в младой груди твоей порывы к независимости Гражданской? – Мудрость в устах посла Иоаннова к Новгородцам укротит сей поток буйных мечтаний, и, показав тебе, что любят народы дикие, и что должны любить народы просвещенные, смирит тебя пред святостию законной власти, и даже от мятежной Марфы ты научишься быть Русским, услышав ответ ее послу Казимирову. И ты, назначенная самим Богом быть подругою человека; до гроба разделять с ним печаль и радость, и с сердцем чистым явится пред судом вечности: но, к несчастию, ложным попечением суетных родителей воспитанная для светской праздности! Сколько сетей ожидающих твою непорочность! Сколько отрав готовых разрушить спокойствие дней твоих! Но прочти Юлию – и ты ужаснешься первого легкомыслия, за которым следует преступление; ты узнаешь, чего стоит сердцу забвение священного долга; ты не отгонишь своего Ариса, и радости семейной жизни будут единственным твоими радостями.

   Таковы были первые опыты великого Писателя. В них, под цветами прелестных вымыслов, сердце и ум находят нравственныя правила. В них посрамлен один порок, торжествует одна Добродетель.

  Прощай, прелестный холм! Не забуду тебя как место, где возрождалась наша Словесность, откуда Гений Отечества, еще сквозь туман романтических мечтаний, манил одного из Россиян во храм истинной славы. Я приходил к тебе искать следов Карамзина-юноши. Некогда я дерзал следовать по стопам Карамзина-мужа и старца, напоминая согражданам о признательности к его заслугам, и, полный своего предмета, не хотел и знать, как принято будет слово мое зломыслием людей, которое не щадит ни живых ни мертвых.