Усадьба за Серпуховской заставой

   Почтовый адрес нашей семьи писался так: «Москва. За Серпуховской заставой. Деревня Нижние Котлы». Только вследствие этого могло сложиться весьма распространенное мнение, будто усадьба и дом находились непосредственно в самой деревне. Это неверно. Земельный участок под усадьбой примыкал к левой стороне шоссе, отходившего от единственной в то время улицы в Нижних Котлах в направлении к селу Коломенскому, и находился на расстоянии одного-полутора километров от Нижних Котлов. Далее километрах в двух от усадьбы лежала деревня Новинки. Высокий холм, на плоской вершине которого была расположена усадьба, круто спускался в сторону реки Москвы, образующей в этом месте большую дугу, обращенную выпуклой стороной к югу. 

   Рядом с Нижними Котлами находился большой кирпичный завод и пахотные поля. По другую сторону шоссе раскинулись луга, на которых пасся скот деревни Новинки. Нигде не было видно ни дерева, ни кустарников. Ближайшее жилье находилось на расстоянии одного-полутора километров. Местность была пустынная и глухая. Удаленное от города местоположение усадьбы, имея свои недостатки, тем не менее отвечало основным условиям, которые отец считал необходимыми для того, чтобы спокойно работать. Еще в 1869 году в Средней Азии отец заболел лихорадкой. К ней прибавилась тропическая малярия, которую он получил путешествуя по Индии в 1874-1876 годах. Приступы малярии повторялись после каждой простуды или после пребывания в болотистой или сырой местности. Поэтому отец всегда выбирал для жилья места, лежащие на возвышенностях. Этому требованию вполне отвечало местоположение нашей усадьбы, которая находилась на высоком берегу реки Москвы, на вершине холма, возвышавшегося над берегом на двадцать-двадцать пять метров. 
   Другие, не менее важные для отца условия - полное спокойствие, тишина и отсутствие неожиданных визитеров - обеспечивались удаленностью усадьбы от города. А кроме того, Даниловская слобода, особенно в районе кирпичного завода, куда на работу принимались и беспаспортные бродяги, пользовалась настолько плохой славой, что городские извозчики очень часто отказывались туда ехать. Наглядным доказательством их правоты был случай, происшедший с Василием Платоновичем Платоновым, долголетним служащим отца. 

   Как-то Василий Платонович замешкался в городе и добирался домой, когда уже стемнело. В то время только появились в продаже карманные электрические фонарики и потому они мало еще кому были известны. Купив такой фонарик, Василий Платонович, очень довольный покупкой, возвращался домой. До заставы он доехал конкой, а дальше должен был идти пешком. Дело было зимой. Благополучно пройдя Даниловку и Нижние Котлы, он свернул на Коломенское шоссе и стал осторожно спускаться мимо кирпичного завода по ухабистой дороге в лощину. Зная о недолговечности батарейки, он пробирался в темноте, держа руку с фонариком в кармане. Внезапно из темноты вынырнули две фигуры и с криком: «Руки вверх! Давай деньги!» устремились к нему. Василий Платонович безотчетно выхватил фонарик из кармана и, нажав кнопку, направил его на нападающих. Яркий свет, неожиданно ударивший грабителям в глаза, до того перепугал их, что они перемахнули через канаву и стрелой понеслись прочь. С не меньшей скоростью полетел и Василий Платонович, но только в противоположную сторону. Добежав до усадьбы, он долго не мог отдышаться и много раз потом должен был повторять рассказ о своем приключении. С тех пор правило возвращаться домой засветло строго соблюдалось всеми обитателями нашей усадьбы. И все же несмотря на то, что усадьба находилась в довольно глухом районе, за время жизни там не было ни одного случая кражи, и даже деревенские ребята никогда не перелезали через забор за яблоками, вишней или малиной, хотя фруктовый сад был значительно удален от дома. Этим мы, несомненно, были обязаны нашим собакам. С трех сторон дома стояли столбы с натянутой между ними толстой проволокой, вдоль которой на цепях бегали три больших пса. В те времена, которые я уже хорошо помню, это были сенбернар, дог и большой старый пес, происходивший от тибетской овчарки, с густой серой шерстью, которая, свалявшись, свисала у него по бокам в виде войлочных полос. Такая шерсть позволяла ему спать зимой не в будке, а зарывшись в снег. Иногда ночью собаки поднимали страшный лай и рвались на своих цепях, чуя, вероятно, приближение чужого человека. 

   Единственным взрослым мужчиной в главном здании был отец. Когда он бывал дома, никто не боялся. Но если его не было, то в темные осенние и зимние ночи и вечера, когда только некоторые комнаты скудно освещались керосиновыми лампами, внезапный громкий лай собак вызывал в обитателях, или, вернее, в обитательницах дома, понятную тревогу. Мы же, дети, не сознавали опасности и крепко спали. Если собаки лаяли ночью слишком долго и упорно, то дворник выходил с охотничьим ружьем и, обойдя дом и флигель с конюшней, стрелял для острастки в воздух. После этого собаки обычно успокаивались. На другой день мать призывала стрелявшего и расспрашивала, не заметил ли он кого-либо поблизости. Участок земли под усадьбу площадью в две с половиной десятины не был отцом куплен, а лишь арендован на девяносто девять лет. Линия границ участка составляла фигуру несколько необычной формы. Это был удлиненный четырехугольник, вытянутый от шоссе в направлении к реке, по обеим сторонам которого, ближе к северным углам, примыкали два меньшие участка. Такое очертание определялось, по-видимому, формой горизонтальной площади на вершине холма. 
   Большим недостатком было полное отсутствие растительности - дом был построен в чистом поле. Поэтому еще до окончания постройки вдоль линии забора, которым был обнесен весь участок, проложили дорожки, обсаженные липами. Густо посаженная у самого забора желтая акация мешала любопытному, если бы таковой нашелся, заглядывать внутрь участка, а ее колючки являлись препятствием для того, кто захотел бы перелезть через забор. Въезд в усадьбу был со стороны шоссе. Дорога, обсаженная высокими березами, вела от ворот к дому и кончалась во дворе, недалеко от «парадного» крыльца.

   Как я уже сказал выше, усадьба была расположена между деревнями Нижние Котлы и Новинки, на расстоянии около пяти верст от Серпуховской заставы. В Нижних Котлах и в Даниловке были тогда лишь небольшие «мелочные лавочки», и для хозяйственных закупок приходилось ездить в город, что отнимало немало времени. Поэтому на сравнительно небольшом усадебном участке надо было вести хозяйство, которое обеспечивало бы нас необходимыми продуктами питания. Корова и десятка два кур давали достаточное количество молока, масла и яиц; картофель сажался на такой площади, чтобы урожая его хватало до следующего года. Для лошади сеялся овес. В огороде росли всевозможные овощи, а в фруктовом саду было много яблонь, груш, слив, вишен, кустов малины, крыжовника и разной смородины, особенно черной, которую все очень любили. Бабушка со стороны матери Пелагея Михайловна Андреевская была большой мастерицей варить варенье, запасы которого имелись у нас круглый год. На зиму солились в бочках огурцы и заготовлялась кислая капуста. Для хранения запасов имелись два погреба очень простого устройства: ямы со срубом внутри, прикрытые бревенчатым потолком с люком, наполнялись зимой льдом. Над каждой ямой была в несколько слоев досок двухскатная крыша, которая прекрасно предохраняла зимой от сильных морозов, а летом - от жары. В городе надо было покупать лишь хлеб, керосин для ламп, «колониальные товары», мясо. Покупки делались обычно в одних и тех же магазинах, которые отец в шутку называл «придворными поставщиками». Твердые цены на товары, или, как тогда говорилось, «цены без запроса» были в те времена только в больших, солидных магазинах. В лавках же и особенно в Охотном ряду, кто не хотел платить втридорога, должен был «безбожно» торговаться. Иногда отец ехал в город по делу, и тогда мама поручала ему сделать покупки. Но торговаться он совершенно не умел - не хватало терпения - и потому всегда переплачивал. Отец ездил в город летом на двухместном шарабане, а зимой - на саночках с кучером. Для поездок вместе с матерью была пролетка со скамеечкой впереди, вмещавшая четырех пассажиров, кроме кучера. Я всегда старался упросить, чтобы взяли и меня. Запрягалась наша лошадка Серко, возившая, как говорил отец, «и воду и воеводу». В Охотном ряду я помню характерную фигуру одного из «придворных поставщиков» - владельца мясной лавки Лобачева. Тучный мужчина, с красным, бородатым лицом, в ватном картузе, который он носил зимой и летом, одетый в старый полушубок, валенки, с более чем сомнительной чистоты фартуком, он целый день выстаивал вместе со своими «молодцами» на морозе на пороге лавки, зазывая покупателей и расхваливая товар. Цены на товар назначались исключительно в зависимости от одежды покупателя. Когда однажды Лобачев запросил слишком дорого, отец заметил ему: «Эдак, хозяин, вы вскорости и мильон наживете!» Лобачев самодовольно улыбнулся, а приказчик, стоявший рядом, нагнулся к уху отца и доверительно сообщил: «От Нового года уже второй пошед-с!» Приверженность отца к Охотному ряду, я думаю, можно отчасти объяснить тем, что там всегда толкалось множество всякого народа и можно было встретить интересные типы. Однажды на масленой неделе, выйдя из лавки Лобачева, отец наткнулся на огромного детину, который в распахнутом рваном полушубке и дырявых валенках, вдрызг пьяный, валялся на грязном снегу поперек тротуара, широко раскинув руки и ноги. Приказчики соседних лавок ругались, что оборванец мешает пройти и лишает их покупателей. «Постойте, - сказал отец, - я его сейчас подыму!» - и, подойдя к спавшему, громко произнес: «А ну-ка, брат, пойдем выпьем!» Результат его слов превзошел все ожидания. Казавшееся мертвым тело вдруг зашевелилось, оборванец с неожиданной быстротой вскочил и вцепился отцу в рукав шубы, бормоча: «Пойдем, барин, пойдем, выпьем». Отец засмеялся, говоря, что он только пошутил, что он не пьет ни водки, ни вина. Но отделаться от оборванца было не так-то легко. Крепко держась за рукав, он отвечал: «Ну нет, шалишь, барин! Коли обещал угостить, так идем, выпьем!» Нечего было делать! Отец вынул из кошелька гривенник и протянул его пьянчужке со словами: «Ну, так выпей ты за мое здоровье!» Другой забавный случай произошел с отцом также зимой, когда он носил большую хорьковую шубу с бобровым воротником и шапкой. Так как к тому же он носил длинную бороду, то на первый взгляд его можно было принять за хорошо одетого священника. Недалеко от того же Охотного ряда какая-то подслеповатая старушка, увидев отца, молитвенно сложила руки и смиренно подошла к нему «под благословенье». Отец, не смутившись, благословил ее по всем правилам, и старушка, поцеловав мнимому священнику руку, крестясь и бормоча молитвы, пошла дальше, довольная, что удостоилась благословения какого-то важного духовного лица. «Хорошо, - говорил отец, - что поблизости не было знакомых охотнорядских приказчиков. Те уж не упустили бы случая позубоскалить и вконец сконфузили бы старушку». Обувь для членов нашей семьи всегда покупалась в большом и солидном магазине на Лубянке, против Кузнецкого Моста. Старший приказчик Николай Иванович, он же заведующий магазином, почтительно встречал отца, сам выбирал товар и давал советы. Во время примерки Николай Иванович любил поговорить на различные темы. Однажды он спросил отца, рисую ли я. Получив утвердительный ответ, Николай Иванович сказал: «Ну, значит, пойдет по вашей дороге!» На это отец с живостью ответил, что он никогда бы мне этого не желал, поскольку быть плохим художником не стоит, а быть большим - это значит нести тяжелую ответственность перед обществом и перед самим собой, жить в постоянном нервном напряжении, убивающем человека душевно и телесно. «Вот ваша работа, Николай Иванович, - добавил отец, - куда лучше, спокойнее, а потому и здоровее». Николай Иванович усмехнулся и ответил: «Хотя вы, Василий Васильевич, и правы, я все же уверен, что если бы нам с вами можно было поменяться родами занятий, то вы были бы первый, который от этой мены отказались бы!» Подумав минуту, отец сказал: «Пожалуй, что так».

                                                 Обитатели усадьбы

    Приблизительно в середине усадебного участка находились три строения: главное здание с пристройкой-кухней, одноэтажный флигель и небольшой домик, называвшийся «баня». В одной его половине жили служащие, в другой же действительно была баня. Все строения были деревянные, на кирпичных фундаментах, крытые железом. Толстые бревенчатые стены хорошо проконопачены, а главное здание, кроме того, обшито досками. Благодаря этому даже в сильные морозы не трудно было поддерживать в комнатах вполне приемлемую температуру - семнадцать-восемнадцать градусов, несмотря на то что стоявшие на высоком холме здания со всех сторон обдувались ветрами.

   Только мастерскую отца - огромное двухсветное помещение с окном в половину длины всей северной стены, а высотой в два этажа«- невозможно было достаточно натопить в сильные морозы с ветром. Хотя в мастерской и топили ежедневно две громадные печи, температура там в такие дни опускалась до десяти градусов. Главное здание делилось на две части: двухэтажная жилая часть и равная ей по высоте и площади мастерская, отца. Это деление проявлялось снаружи тем, что двухскатные крыши над обеими частями были расположены перпендикулярно, что хорошо видно на сохранившихся фотографиях общего вида здания. В первом этаже жилой части дома находилась комната родителей (угловая), одно окно которой выходило к «парадному» крыльцу. К ней примыкала уборная с ванной. Длинный коридор тянулся от «парадного» входа к дверям мастерской и отделял комнату родителей от столовой, из которой был выход на большую террасу. С кухней, стоявшей отдельно от главного здания, столовая соединялась небольшими сенями. Из коридора деревянная лестница вела во второй этаж, в детскую. Это была очень большая комната, растянутая по длине на всю ширину дома. Она была расположена над комнатой родителей, над коридором и над столовой и имела стеклянные двери на балкончик на северной стороне, большое окно на запад и стеклянные двери на длинный балкон на южной стороне. Возле детской находилась небольшая комната бабушки Пелагеи Михайловны. Я был первым ребенком, родившимся после переезда родителей за Серпуховскую заставу, а именно 14 сентября 1892 года. Сестра Лидия, бывшая почти на два года старше меня, умерла в 1896 году от туберкулеза головного мозга, которым она заразилась от своей чахоточной няни. Сестра Анна была моложе меня приблизительно на два года (точной даты ее рождения я не помню). Младшая моя сестра, тоже Лидия, родилась 14 апреля 1898 года. Итак, в главном здании помещались восемь человек: в первом этаже - родители, во втором - бабушка, трое детей, няня и воспитанница Лидия Никоновна Рыкова, которая была старше меня на семь лет. Мать ее, служившая у нас домашней работницей, умерла в больнице от воспаления легких. Здание кухни делилось по длине на две половины: собственно кухню и помещение для кухарки, горничной и прачки.

   Шагах в пятидесяти от кухонного крыльца находилось крыльцо длинного одноэтажного флигеля, расположенного перпендикулярно к дому. Флигель состоял из трех частей. Жилая часть - большая комната с печью посредине; к ней примыкал каретный сарай и, наконец, конюшня со стойлом для лошадей, коровником для одной коровы и чуланом с насестами для кур. За флигелем были расположены два погреба и большой сарай, где хранились земледельческие орудия, телега, дровни и был склад соломы. В каретном сарае стояли пролетка, шарабан, санки, большой ларь с запасом овса, висела сбруя. Между флигелем и фруктовым садом, в «бане», помещались служащие - Василий Платонович, дворник и работник.

   Василий Платонович, очень толковый и расторопный человек, часто бывал в разъездах. Когда отец устраивал выставку, он заведовал упаковкой и перевозкой картин, их развеской, украшением залов. Поэтому он немало поездил по Европе и побывал даже в Америке. В жилой части флигеля останавливался часто гостивший у нас брат матери Павел Васильевич Андреевский, студент медицинского факультета Московского университета. В бабушкиной семье его звали Паня. Так же звали его и мы, дети. Этот добряк был первым учителем моим и сестры Анны. Мы находились с ним в самых дружеских отношениях, что мешало учению, так как авторитетом он у нас не пользовался совершенно. Поэтому в 1903 году, когда мы со средней сестрой подросли и нас пора было готовить к поступлению в гимназию, милый Паня «ушел в отставку», и по рекомендации тети Маши был взят новый учитель, тоже студент-медик Михаил Александрович Ровинский, который, как и Паня, жил во флигеле. С тех пор Паня стал приезжать редко и на очень короткие сроки.

   Для обучения детей иностранным языкам была приглашена в 1902 году гувернантка-немка, сроком на один год. После нее - француженка мадам Биту, которая жила у нас два года в доме за Серпуховской заставой и полгода после переезда семьи в город в 1905 году. Таким образом, общее число обитателей нашей усадьбы колебалось от двенадцати до шестнадцати человек.