Тихомиров, Николай Иванович (1819-1901). О 1812 годе : (Воспоминания из рассказов современников и очевидцев) / Москва : т-во тип. А.И. Мамонтова, 1899.

или  "Россия. Автобиография" составители М. Федотова, К. Королев.

Я родился в 1819 году, в духовной среде; отец мой в то время был дьяконом при Троицкой церкви, что на Шаболовке за Москвой-рекой. С восьмилетнего возраста я стал сознавать и помнить окружающих меня людей и внешние предметы. Таким образом воспоминания мои о французах обнимают время с 1826 года до 1830 года, то есть до первой холеры, когда новые бедствия уже начинали притуплять впечатления прежних. Первое, что поразило мое детское воображение, это картина полного разорения моей родины, не изгладившегося до 1826 года. Вот в каком виде помню местность, окружающую меня: небольшая каменная церковь, от нее по линии в направлении к Калужским воротам тянулось несколько домов, пересекаемых пустырями; по другую сторону, южную церкви, стояли два дома, дьякона и священника, да внутри церковного погоста дома церковных причетников и просвирни, а далее по улицам, от дома священника до конца, тянулось пустое пространство, на коем между пустырей было не более двух-трех домов; противоположная сторона улицы представляла одно зрелище пустырей и пожарищ, кое-где огороженных заборами, где виднелись два небольших дома; так что из окон дома отца моего, начиная от Калужских ворот до Донского монастыря, открывалось взорам необъятное пространство разоренной и погоревшей местности, где только торчали трубы и развалины стен.

Хотя со времени французского погрома прошло не менее 14 лет, но память о том до того была жива в народе в описываемое время, что как будто тому прошло не более года; всюду, в домах и на улицах, иных разговоров не было, как о двенадцатом годе, у всех при встрече, после первых приветствий, разговор тотчас переходил к ненавистным французам, да и неудивительно: следы опустошений, произведенных ими, были еще перед глазами и поневоле вызывали в памяти минувшие бедствия. Мы, дети, видя кругом следы разорений, слыша разговоры о каких-то разорителях, которые грабили и жгли дома и церкви, убивали и захватывали в плен людей, спрашивали старших и узнавали, что «приходили на Москву войной французы с двунадесятью иноземными народами, всю Москву пожгли дотла и пограбили, и разорили, и осквернили церкви Божии, но Бог умилосердился над нами, помог русским одолеть врага и выгнать его из Москвы». Я с увлечением слушал такие рассказы, мысленно переносясь в прошлое, и как бы сам переживал то страшное время, под влиянием этих рассказов, а рассказчиков было немало, всегда готовых делиться своими воспоминаниями. Первые же рассказы слышал я, конечно, от своих отца и матери.

Вот что рассказывал мой отец.

Задолго до вступления в Москву французов носилась глухая молва, что неприятель идет на Москву; после Бородинской битвы французы, сломив последний оплот, бурным потоком ринулись на Белокаменную; здесь все заволновались; люди предусмотрительные и достаточные начали покидать город, люди недостаточные принуждены были или, оставшись в Москве, отдаться на произвол судьбы, или с отчаяния тоже бежать, куда глаза глядят. Отец мой, принадлежавший к числу последних, выездом медлил, не имея точных сведений о приближении врага и надеясь на обещания Ростопчина (комендант города. – Ред.) не впускать Наполеона в Москву, сбивавшие всех с толку. 1 сентября, ночью, поспешно прошли через Москву на Калужскую дорогу русские войска, отступавшие от самого Бородина; Ростопчин скрытно выехал из Москвы, велев выпустить из тюрем всех заключенных и приказав полиции выступить из города во Владимир. 2 сентября французы вступили в Москву, а народ, собравшись на Три Горы, ждал Ростопчина. Произошло в народе невообразимое смятение, раздались раздирающие сердце крики ужаса, плач, вопли, начался грабеж. Отец мой в невообразимом ужасе, взяв мою мать, полугодовую дочь и случившуюся тут тещу свою, стремительно бросился бежать по направленно к Серпуховской заставе, увлекаемый толпами бегущих. Страх сильно подействовал на мою мать: еще до вступления французов в Москву показались у нее признаки умственного расстройства; в сильной боязни за свою дочь искала она места, где бы ее спрятать; в беспамятстве несколько раз убегала из дома с ребенком к Москве-реке, чтобы укрыть его в воде, так что домашние принуждены были иметь за ней постоянный надзор.

Вот наши беглецы вслед за другими, выбиваясь из сил, спешат выбраться из Москвы; старуха теща несет младенца, отец влечет помешавшуюся от страха мать. К счастию, на пути встретился с ними один мещанин, спасающийся также бегством, прихожанин их церкви и хороший знакомый отца моего, ехавший с своим семейством на телеге, запряженной в одну лошадь; добрый человек, тронутый бедственным положением моей матери, поместил ее с ребенком к себе на телегу вместе с своим семейством, a прочие и он сам, так как для него не осталось уже в повозке места, шли пешком. От Серпуховской заставы путники перебрались на Владимирскую дорогу и к позднему вечеру едва достигли до Лосинного завода, в 12 верстах от Москвы. На Владимирской дороге, по которой они проезжали, всюду царствовали страх и смятение; жители придорожных селений оставляли свои обиталища и убегали в леса, а брошенные пустые избы с растворенными окнами и дверями наводили на путников еще больший страх. В одной из таких изб путники принуждены были провести ночь; к пущему горю, у наших беглецов не было с собой ничего съедобного; шаря по углам пустой избы, случайно заглянули в печь и к немалой радости нашли там несколько испекшихся хлебов, которые не успели захватить с собою в страхе и поспешности ушедшие в леса хозяева. В этом оставленном жителями селении беглецы провели самую тревожную ночь, быв в постоянном страхе от наезда французов, ежеминутно в ужасе вздрагивая от доносившегося из Москвы гула пушечных выстрелов и взрывов пороховых складов, и освещаемые багровым заревом пожаров, это Москва горела, разоряемая французами! Настал день 3 сентября; рано утром наши путники поплелись далее, так же бесцельно, не зная куда или где остановиться, лишь бы уйти скорее от опасности и в том же порядке: женщины с детьми и с ними мать моя с ребенком поместились в повозке, остальные, мужчины и моя бабка, шли по сторонам повозки пешком; по дороге также шли и ехали беглецы из Москвы, в страхе спешившие как можно далее уйти от опасности. Стоявшие по пути селения, мимо которых проходили беглецы, также оказались пусты; обитатели их, укрывавшиеся в лесах, выходили к нашим беглецам на дорогу, спрашивая, кто они, откуда, и что Москва и слыша в ответ: французы жгут, грабят, убивают, поспешно скрывались опять в леса. Некоторые из тамошних женщин, осматривая проезжих и видя мать мою, плохо одетую и больную, из сострадания и жалости давали ей хлеба. Путники, усталые и при недостатке продовольствия, двигались медленно; по дороге встречались казаки, рыскавшие вокруг Москвы; вид их несколько ободрил беглецов. К вечеру прибыли в одно селение (названия его я уже не помню), оставленное жителями, и ночь провели в пустой избе. На другой день к вечеру прибыли в село Гжель, расстоянием от Москвы в 15 верстах. В этом обширном и многолюдном селении жители оставались в своих домах, не удаляясь в леса, но в понятном возбужденном состоянии и волнуемые страхом, собравшись толпами посреди села, обступили приезжих, с участием расспрашивая бедных беглецов о разорении Москвы. Один из церковников того села оказался дальним родственником моему отцу, который в крайнем безысходном своем положении упросил остаться с семейством у него в доме впредь до благоприятного времени и был радушно им принят. Здесь отец мой пробыл до окончательного выступления французов из Москвы, считая себя в безопасности от них, да притом и потому, что не имел никакой возможности следовать далее, так как добрый человек, приютивший мать мою с ее ребенком в своей повозке, также остался в том селе Гжели и далее не поехал.